—

Родители были крестьяне, занимались хозяйством своим. Трудились круглыми сутками. Папа был секретарем поселкового сельсовета. Нас было пятеро детей. Папа старался, чтобы все получили хорошее образование, так оно и получилось.

В 37-м году папе предложили переехать в Олишевский районный центр Черниговской области. Там его назначили секретарем райсовета. Учился я там до 39-го года. После того, как почувствовали, что пахнет керосином, принял решение поступать в военное училище. Родители между собой говорили, что наступает период войны. Даже раньше 39-го года стало понятно.

Поступил в Харьковское пехотное училище. 15 мая 1941 года поступил приказ о назначении нашего батальона. Командир учебного взвода из моего училища был начальником эшелонов наших выпускников. Когда приехали, скелет дивизии уже был в лесу расположен и поступало пополнение. Назначили меня командиром стрелкового взвода. Он хотел, чтобы меня назначили командиром роты сразу. 223-я стрелковая дивизия. 1077-й полк. Первая рота первого батальона.

В семье дома я говорил на украинском. А когда после войны в отпуск приезжал — уже на русском. Я не знаю даже, кем я себя чувствовал — русским, украинцем или кем-то еще. В деревне старались жениться на своих, но потому что знали друг друга от и до, а не потому что кто-то русский, а кто-то украинец.

С нашей дивизии остались в живых человек 20-30, потому что отдельными группами дивизия попадала в окружение. Выходили с большими потерями. Но самое страшное, что штаб этой дивизии вместе со знаменем, вместе с типографией сразу схватили. Как знамя схватили — уже все. В конце августа я был контужен, в начале сентября попали в окружение.

О войне никто не объявлял, сразу понятно было. Нас вывели в лес, выдали технику, сказали рыть окопы. Это было еще раньше 22 июня 1941 года. А 22-го уже бомбежка началась, мы, правда, не попали под нее, но взрывы авиабомб были слышны. Когда погрузили нашу дивизию в эшелоны, я задумался: вооружен я был пистолетом, а что я могу сделать с пистолетом в обороне или наступлении? Пришлось в процессе оборонительного боя взять винтовку у первого, кто был ранен или убит. И сразу настроение другое — ты можешь оказать сопротивление. Нас в училище тренировали штыковому бою каждый день по часу. Самое главное — не отвлекаться, а смотреть в глаза противнику. И я всегда делал звериные глаза.

—

В пехоте не так просто остаться в живых. Я покомандовал месяц-полтора взводом, а потом контузило. Когда вылечился, меня сразу назначили командиром роты. Можете представить — девятнадцатилетний лейтенантик, а уже командир роты. Это 130-140 человек. В 20 лет я уже получил батальон. Но опять долго не повоевал во главе батальона — четыре месяца, и ранение. Так что я за период войны набрал контузию и три ранения. Начал войну лейтенантом, а закончил капитаном.

Первый бой хорошо помню. Наш полк вышел, занял оборону. Немец появился где-то суток через двое. Разведчики пришли на танках и бронетранспортерах. Они пощупали нас, а мы им нанесли сразу большие поражения. Ошибка была в том, что полк занял большую широкую площадь в одну цепь, а это очень просто прервать можно было. И они разведкой это увидели в этом бою. Тут слабая оборона, а тут вообще никого нет. Наш полк сразу попал в окружение. Правый фланг входил в лесной массив. Раз в лесном массиве, то и нам трудно ориентироваться, и противнику. Побыли двое суток в окружении, повели бой, а потом принято было решение прорываться — прорвались в глубину леса. Это было в районе Винницы. И вот в 70-80 км от Винницы мы и заняли оборону. А когда усилилось наступление, поменяли позиции, километров 10-12 отошли. Мой первый бой был где-то в начале августа месяца.

Про национальность у нас абсолютно никто никого не спрашивал. Вот к нам приехали переселенцы из Мурома, две семьи. Они говорили на русском языке, а украинский даже не понимали. Но всячески старались выучить украинский — пусть он у них был ломаный, но старались. И никто их не упрекал в том, что они муромчане или татары. Наоборот, всячески помогали им.

После контузии меня отправили в госпиталь в Днепропетровск. Контузило меня в августе, полная потеря сознания. Потом в Донецке назначили командиром роты. Когда оборонительные бои вели, меня отправили на армейские курсы повышения квалификации из Донецка. В Донецке я повоевал с октября по июнь месяц 42-го года. Когда в Сухуми прибыли, перешли в распоряжение 18-й армии Северо-Кавказского фронта. Там меня назначили командиром батальона. И в этих боях — это Туапсинское направление — я провоевал три-четыре месяца. Был тяжело ранен, и отправили меня на лечение в Цхалтубу, в глубину Грузинской республики.

—

С курсов меня зачислили в 32-ю Гвардейскую стрелковую дивизию. Наша дивизия охраняла перевал Елизаветы Польской. Недели две все атаки отражали, а потом стали заканчиваться боеприпасы, продовольствие. Не смогли, в общем, удержать этот перевал. И там я был ранен в ногу — вот сюда осколок попал. Кувырком оттуда покатился под обрыв, и там меня уже подобрали. Когда мы отступали, все равно были уверены, что наступит время и будет победа.

Приходилось ли мне участвовать в рукопашном бое? Да, еще как. Это еще вначале, когда я взял винтовку первую у раненого или убитого, не помню. Немцы пошли в наступление и ворвались в траншеи. Вот там пошла потасовка. Но тут уже не только штык, а и приклад, и все только в глаза. Кстати, немцы не подготовлены были к рукопашному бою. Их как цыплят кололи. Они, когда понимали, что не могут справиться, бросали оружие и бежали. Реальный штыковой бой был как на занятии. Главное — не поддаваться страху. Человека убивать неприятно, но деваться некуда. Если не ты, так тебя.

—

Участвовал в форсировании Керченского пролива. После того, как освободили Севастополь, перебросили в Белоруссию, дальше — Прибалтика, Восточная Пруссия и Кенигсберг. А потом война закончилась. Мы прикрывали морские десанты там же, за Кенигсбергом, чтобы немцы не высадили с моря свои войска.

Разведчик должен высадиться первым, захватить пленного, и тут же мы его допрашиваем. У нас четыре переводчика были, которые в совершенстве владели немецким языком. Только захватили— и уже через 15 минут знаем, какая там группировка. Я немецким не владел. Я немецкий язык в футбол проиграл. Когда в 8 классе учились, пришел к нам преподавать немецкий язык после института молодой преподаватель-спортсмен — любил футбол. Пока сезон футбольный не закончился, мы ни одного занятия по немецкому языку не провели. Тогда ж еще не думали о войне — зачем тратить время на немецкий язык, если еще русский есть, алгебра. А оказалось, что нужен был.

Подготовка по захвату пленного могла месяц занимать. Начинаешь с того, что наблюдаешь из укрытия с перископчиком. Так изучали передний край противника. И как-то под станицей Крымской нашли мы слабое место. Ну, мы штурманули и всех их пленили. Ни одного не убили. Человек двадцать я брал для этой операции. Или были случаи такие, что привлекали крупнокалиберную артиллерию, делали проволочное заграждение и с саперами минные поля. При помощи самоходных орудий на скорости высаживались в этом месте — и мы уже в их траншее.

Пленных я брал 42 человека, это с окопа. Это за весь период. А при наступлении — ну, 250 человек, например, сразу захватили. Под Феодосией перебили всех вместе с партизанами, а пленили только около 300 человек. А сколько перебили, даже не знаем. А этих 300 человек мы отдали партизанам. После войны я встречался с командиром этого партизанского отряда и спросил, как он поступил с этими пленными. А он ответил: «Что они с нами делали, то и мы». Я говорю: «Так у вас же боеприпасов мало было». А он: «А зачем? Мы их перерезали».

Были случаи, что и наши ребята в плен попадали. Их обычно жестоко убивали. На этот случай у меня был парабеллум. Убитых из моих разведчиков за весь период было человек 20-25.

После войны мне было 23 года. Я был капитаном, и меня послали в Высшую разведшколу вооруженных сил в Подмосковье. А я понимал, что это такое — твоя жизнь будет постоянно на волоске. Потом будешь сам не свой, потому что тебя пошлют куда-то настоящим шпионом — без семьи, без ничего.

Я понял, что оттуда надо мотать — чем раньше, тем лучше. Начал по ночам кричать, в атаку ходить во сне — за нами же наблюдали, когда мы спали. В конце концов вызвали меня и спросили — у вас желание есть учиться? Я сказал, что нервы у меня очень расшатаны, и на следующий год я готов приехать, а пока надо здоровье укрепить. А генерал мне отвечает: «Ну, ты правду скажи, если не хочешь». Я подтвердил. Он мне сказал, чтобы я не волновался — под сокращение не попаду.

Меня послали в отдел кадров Московского военного округа. Стал офицером управления боевой подготовки, инспектировал воинские соединения. Потом меня перевели в Киевский военный округ, а оттуда поехал учиться в Академию имени Фрунзе. В 60-х я был в Севастополе, служил начальником штаба гражданской обороны города. Я женат, есть дочь, внук и два правнука. На пенсию я ушел в 71-м году, по болезни. Война сказалась на здоровье.